To the Lighthouse
Чудо, чудо! Просто прелесть что такое эти гэдээровские лампы! Торшеров нет, а если есть – то для небожителей. Для Собчака, Нарусовой и генерала Лебедя. Дефицит. Это слово вместе с лексемой «богатыетожеплачут» («Антошка, беги к Кутяновым, скажи – начинается!») одним из первых впечаталось в мой мозг, впрочем, смысл его стал понятен мне относительно недавно, а почему эта дура Марианна оставила в первой серии ребенка на донью Чолли, а сама кувыркалась в стогах сена, маняще улыбаясь советским телезрителям, не возьму в толк до сих пор.
А тут идем мы с мамой в сад, и что-то вдруг толкает меня к полуразваленному за год настоящей демократии магазину. «Мам-мам, а это продуктовый или промтоварный?» - «Промтоварный». «Мам-мам, а книжки в промтоварных продаются?» (Невинный намек: вроде ребенок уточняет элементы новой для своего мировоззрения парадигмы. Коварный ум матери тут же зарубает на корню мой хитроумный план) – «Антон, отстань». «Мам-мам! Ну зайдем! Ну маам!» - «Черт с тобой, ты же опоздаешь».
Книжек в промтоварных не продают. Там вообще редко что-нибудь продают, или продают что-нибудь красивое и дорогое: деревянный герб СССР или пыльного каменного дедушку Ленина. ПРИВОЗЫ скудны и нерегулярны. Раннее утро, магазин только открылся, никого нет. А в магазине – дефицит! Ничто не предвещало роскошнейших импортных настольных ламп (абажуры с меня размером). Мы – Веспуччи, Колумбы! Никто до нас не знал об этом! «Ой, женщина, а не могли бы вы оставить, две штуки? Бежевую и бордовую, как вы думаете? У меня мама в Белоруссии, я ей поездом передам, а то у них там совсем ничего не бывает. Я быстро! Ребенка – в сад, домой за деньгами и заберу сразу! Войдите в мое положение!.. Спасибо, побегу. Через двадцать минут буду!».
Вихрем, задыхаясь – в сад по весенним или осенним (не помню) лужам и раскисшей дороге, оставив в пустом магазине продавщицу с прической, как у Мирей Матье («Нуу, знаете… Я ведь могу отказывать покупателям! Час подожду, потом обратно на прилавок выставлю»). К ненавистной воспитательнице Базылевой («Тебе зачем? Не помню я отчества этой чудесной женщины»). Она, естественно, смотрит на меня волком. Нормальные дети уже позавтракали, а я только появился – здрассти-пожалуйста! Мешаю ей шлангом аквариумы чистить. Она мне будет мстить. Я знаю.
За обедом я не смогу держать ложку, как мне нравится – Базылева разожмет своими клешнями мои пальчики и, брызжа слюной и тряся у самого моего носа своей шестимесячной химией, станет мне доказывать, что только дегенераты так едят. В тихий час она повесит на спинку моей кровати ремень, и, улыбаясь, уйдет заниматься неизвестно какими делами. Я буду тихо плакать от обиды и одиночества, прячась под подушкой, а утешать тревожным шепотом с соседней кровати меня будет Ариша («Не вой! Услышит – придет!»). Ариша хорошая, только дура. И волосы у нее короткие.
После прогулки Базылева поставит хорошим детям пластинку «Пусть бегут неуклюже», а меня запрет в спальне, чтобы я думал о своем поведении. А вечером мы будем делать аппликации. На самом деле эти аппликации – опыты над людьми. («Ваш ребенок умственно отсталый – все дети вклеили кружочки в центр, а квадратики – по краям. А ваш налепил не пойми как. Сводите его к психиатру»). Мама выведет меня за ворота, поцелует в зареванные глаза, скажет тихонько и сердито в сторону странное слово «сука», и мы пойдем домой. А там – новые книжки! Мама на Васильевском острове купила, потому что в Парголове магазины уже закрыты. Мы вместе будем ждать папу, потом пить чай и смотреть телевизор. За то, что папа так долго не шел с работы, он будет мне читать всю книжку два раза. Чтоб не засыпал, держу его за нос: чуть глаза закрываются – делаю сливку.
Почему, почему я в группе у Базылевой? Ведь существуют нормальные воспитательницы! Опухтина («Не помню, Антон, как их звали, честно!») даже не накричала на меня, когда обнаружила, что я сижу в нише под раковиной и сковыриваю краску с пыльных труб. «Ты что там делал?» - «Гингеме в пещере порядок наводил». Даже по голове меня погладила. А тетя Наташа Кутянова – наша соседка – тоже была воспитательницей и не кричала на меня, когда я расшиб с разбегу лоб о качели. «Ой, горе, щас намажу йодом - будешь с солнцем на лбу ходить!».
А я попал в группу к этому ходячему уроду. Ничего. Пусть подумает, кто накрошил ей в чай хлеба, погнул все мембраны в динамиках, поцарапал пластинки и затянул ее шерстяной свитер, за которым она в очереди три часа стояла. Нечего прятать от людей подарки. Они нам положены. В тихий час, когда этот ужас с напомаженными губами ушел «к заведующей» (ха-ха), мы с Даником нашли-таки мешки с конфетами и честно все раздали массам. Массы к концу тихого часа все доели и покрылись сыпью. Базылева, вернувшись, разбушевалась. Пусть, пусть. Мы стерпим. Родители все равно пожалуются, и ее лишат премии. Трудна, но весела жизнь настоящего героя. (Свой подарок я почему-то не съел и сыпью не покрылся. Видимо, удовлетворенный собственным альтруизмом, решил отложить гастрономические утехи на более мрачные времена).
Но однажды папа придет забирать меня из садика раньше обычного, вся группа соберется вокруг ничего не подозревающего меня, а Базылева, сияя, спросит: «Что же ты от нас уезжаешь, Антоша?». По дороге домой мы увидим цветущую черемуху. Папа оставит меня на шухере, а сам полезет отламывать веточку. Мама откроет дверь («Ой, цветы! Спасибо!). Квартира почему-то будет пустая и съежившаяся, черемуха будет осыпаться на оголенные доски пола, а голоса эхом отражаться от стен. Внизу просигналит копейка Красковского, и мы поедем на вокзал. На вокзале мама вспомнит, что забыла на кухне горшок с алоэ, и велит Красковскому отвезти его Жанне, чтоб та следила за растением. «Мам-мам! Мы что, к бабе едем?» - «Да. Насовсем».
Когда переезжали, одну лампу кокнули, во второй абажур порвали. Так и жили они еще лет восемь: одна с металлическим штырем вместо изящной керамической ножки, вторая – с самодельным кривоватым абажуром. Жалко.
А тут идем мы с мамой в сад, и что-то вдруг толкает меня к полуразваленному за год настоящей демократии магазину. «Мам-мам, а это продуктовый или промтоварный?» - «Промтоварный». «Мам-мам, а книжки в промтоварных продаются?» (Невинный намек: вроде ребенок уточняет элементы новой для своего мировоззрения парадигмы. Коварный ум матери тут же зарубает на корню мой хитроумный план) – «Антон, отстань». «Мам-мам! Ну зайдем! Ну маам!» - «Черт с тобой, ты же опоздаешь».
Книжек в промтоварных не продают. Там вообще редко что-нибудь продают, или продают что-нибудь красивое и дорогое: деревянный герб СССР или пыльного каменного дедушку Ленина. ПРИВОЗЫ скудны и нерегулярны. Раннее утро, магазин только открылся, никого нет. А в магазине – дефицит! Ничто не предвещало роскошнейших импортных настольных ламп (абажуры с меня размером). Мы – Веспуччи, Колумбы! Никто до нас не знал об этом! «Ой, женщина, а не могли бы вы оставить, две штуки? Бежевую и бордовую, как вы думаете? У меня мама в Белоруссии, я ей поездом передам, а то у них там совсем ничего не бывает. Я быстро! Ребенка – в сад, домой за деньгами и заберу сразу! Войдите в мое положение!.. Спасибо, побегу. Через двадцать минут буду!».
Вихрем, задыхаясь – в сад по весенним или осенним (не помню) лужам и раскисшей дороге, оставив в пустом магазине продавщицу с прической, как у Мирей Матье («Нуу, знаете… Я ведь могу отказывать покупателям! Час подожду, потом обратно на прилавок выставлю»). К ненавистной воспитательнице Базылевой («Тебе зачем? Не помню я отчества этой чудесной женщины»). Она, естественно, смотрит на меня волком. Нормальные дети уже позавтракали, а я только появился – здрассти-пожалуйста! Мешаю ей шлангом аквариумы чистить. Она мне будет мстить. Я знаю.
За обедом я не смогу держать ложку, как мне нравится – Базылева разожмет своими клешнями мои пальчики и, брызжа слюной и тряся у самого моего носа своей шестимесячной химией, станет мне доказывать, что только дегенераты так едят. В тихий час она повесит на спинку моей кровати ремень, и, улыбаясь, уйдет заниматься неизвестно какими делами. Я буду тихо плакать от обиды и одиночества, прячась под подушкой, а утешать тревожным шепотом с соседней кровати меня будет Ариша («Не вой! Услышит – придет!»). Ариша хорошая, только дура. И волосы у нее короткие.
После прогулки Базылева поставит хорошим детям пластинку «Пусть бегут неуклюже», а меня запрет в спальне, чтобы я думал о своем поведении. А вечером мы будем делать аппликации. На самом деле эти аппликации – опыты над людьми. («Ваш ребенок умственно отсталый – все дети вклеили кружочки в центр, а квадратики – по краям. А ваш налепил не пойми как. Сводите его к психиатру»). Мама выведет меня за ворота, поцелует в зареванные глаза, скажет тихонько и сердито в сторону странное слово «сука», и мы пойдем домой. А там – новые книжки! Мама на Васильевском острове купила, потому что в Парголове магазины уже закрыты. Мы вместе будем ждать папу, потом пить чай и смотреть телевизор. За то, что папа так долго не шел с работы, он будет мне читать всю книжку два раза. Чтоб не засыпал, держу его за нос: чуть глаза закрываются – делаю сливку.
Почему, почему я в группе у Базылевой? Ведь существуют нормальные воспитательницы! Опухтина («Не помню, Антон, как их звали, честно!») даже не накричала на меня, когда обнаружила, что я сижу в нише под раковиной и сковыриваю краску с пыльных труб. «Ты что там делал?» - «Гингеме в пещере порядок наводил». Даже по голове меня погладила. А тетя Наташа Кутянова – наша соседка – тоже была воспитательницей и не кричала на меня, когда я расшиб с разбегу лоб о качели. «Ой, горе, щас намажу йодом - будешь с солнцем на лбу ходить!».
А я попал в группу к этому ходячему уроду. Ничего. Пусть подумает, кто накрошил ей в чай хлеба, погнул все мембраны в динамиках, поцарапал пластинки и затянул ее шерстяной свитер, за которым она в очереди три часа стояла. Нечего прятать от людей подарки. Они нам положены. В тихий час, когда этот ужас с напомаженными губами ушел «к заведующей» (ха-ха), мы с Даником нашли-таки мешки с конфетами и честно все раздали массам. Массы к концу тихого часа все доели и покрылись сыпью. Базылева, вернувшись, разбушевалась. Пусть, пусть. Мы стерпим. Родители все равно пожалуются, и ее лишат премии. Трудна, но весела жизнь настоящего героя. (Свой подарок я почему-то не съел и сыпью не покрылся. Видимо, удовлетворенный собственным альтруизмом, решил отложить гастрономические утехи на более мрачные времена).
Но однажды папа придет забирать меня из садика раньше обычного, вся группа соберется вокруг ничего не подозревающего меня, а Базылева, сияя, спросит: «Что же ты от нас уезжаешь, Антоша?». По дороге домой мы увидим цветущую черемуху. Папа оставит меня на шухере, а сам полезет отламывать веточку. Мама откроет дверь («Ой, цветы! Спасибо!). Квартира почему-то будет пустая и съежившаяся, черемуха будет осыпаться на оголенные доски пола, а голоса эхом отражаться от стен. Внизу просигналит копейка Красковского, и мы поедем на вокзал. На вокзале мама вспомнит, что забыла на кухне горшок с алоэ, и велит Красковскому отвезти его Жанне, чтоб та следила за растением. «Мам-мам! Мы что, к бабе едем?» - «Да. Насовсем».
Когда переезжали, одну лампу кокнули, во второй абажур порвали. Так и жили они еще лет восемь: одна с металлическим штырем вместо изящной керамической ножки, вторая – с самодельным кривоватым абажуром. Жалко.
-
-
24.10.2008 в 23:19-
-
16.12.2008 в 03:58