To the Lighthouse
Алёна рвала и метала: «Да ты хоть вымыться могла и квартиру убрать? Раз в жизни? Блядь… Сергей только зашел и говорит, чего это у вас ссаньем воняет? Скотина!» Валентина Николаевна плакала, не открывая глаз, или даже не просыпаясь. Стакан бормотухи всегда вводил ее в некое пограничное между сном и явью состояние. «Где, где деньги?!!» Валентина Николаевна, не открывая глаз и рта, мычала: «В п..де… Сойди отсюда, сука». «Мама, мама! Мне нужно за сад платить! Ты же с малой не будешь сидеть! Где деньги!!!» - «Уйди, моя квартира». Алёна хлопнула дверью, на лицо матери с потолка посыпалась побелка. Грохот заставил Валентину Николаевну прийти в себя. «Иди, иди… Ты мне хлеба не купишь, а я за твоих выблядков платить… Я тебе мать, увидишь ты от меня, на чем свинья хвост носит!» Валентина Николаевна кричала, лежа на кровати среди горы грязного тряпья, и в обозримом будущем вставать не собиралась. Не то чтобы солнце пятьдесят шестой для нее весны, а даже грязь под ногтями, провонявшая одежда и пыль в волосах не смогут потревожить эту когда-то даже красивую женщину.
Всё. Всё. Алена осталась одна. А ей всего двадцать один. А дочке четыре. Лерочке четыре. Боже, боже! Ничего бы этого не было, скорее всего, если бы Алёнин отец не умер в восемьдесят восьмом, когда ей было два года. «Оставил нас…» - загадочно говорила Валентина Николаевна очередным квартирантам перед заселением. На такие сериальные словесные выкрутасы она была способна, лишь когда была трезвой. В нормальном же своем состоянии она изъяснялась прямо и недвусмысленно, хоть и всегда добродушно. Валька – так ее звали все, поскольку несмотря на свое отекшее лицо и хромую ногу – результат неправильно сросшейся кости после перелома – она старалась если не выглядеть на свои пятьдесят шесть, то хоть чувствовать себя в своем возрасте, потому и просила всех не обращаться к ней по отчеству. Вальку все любили. Она, в отличие от своей мегеры-дочери, слова плохого никому не сказала. Как муж помер, так и вдовствовала уже одиннадцатый год. Запила, а как тут не запить, когда дочка совсем по рукам пошла? Ей школу кончать, а она с пузом. Пишет с ошибками, кто отец ребенка – «х..й проссышь» (она сама так в школе говорила). Когда Алёнка разродилась, Валя сидела с малышкой, всё жалуясь соседям, что мужики в ее роду перевелись – все бабы да бабы. «А мужики сейчас что? Яйца в кучку – х..й в карман! Эх!» - так лихо высказывалась у подъезда Валька и со смаком закуривала свой «Беломор» под шумное одобрение соседок. Когда из-за угла показывалась Алёна (Ее взяли на работу в магазин без образования – большая удача), Валя тихо бросала: «Привет, пенсионерия!» и поднималась домой, где уже изревелась от одиночества Лерка.
Алёна жила, ведя бой по всем фронтам. Работа вроде бы нашлась, правда, не без блата. Леру определили в детсад, там хоть дети чистенькие и кормят. На личном фронте брезжил Сергей с квартирой. Мать все всегда портила. Даже пятидесятипятилетие свое закончила скандалом, разогнав всех родственников, среди которых было много вменяемых. А что возьмешь с нее, когда весь мозг уже проспиртован? А сколько было надежды, что дядя Лёня, увидев чистую сестру в велюровой двойке, ни разу не надёванной, хоть денег даст или от квартирантов поможет избавиться, за которых Валентина Николаевна стояла горой, как солдат за Брестскую крепость. В глубине души Валька все понимала правильно: кому она будет нужна без денег? В последнее время от осознания этого ей становилось только хуже. Алёна заглядывала в комнату раз в месяц, чтобы поорать и не получить денег, а Валентина Николаевна пила больше. Ну вот, теперь и Сергей этот Алёну кинул, да и сама Алёна съехала.
Поплакав с часа три, и начиная входить уже в стадию сурового протрезвления, Валентина Николаевна спустилась на лифте во двор. «Валька, никак Алёна съехала?» - «Съехала, еще прибежит. Денег моих ей надо. Как была блядь, так и осталась. Я, главное, купила вчера банку лака, у квартирантов моих хотела стол подправить, так представляете – стибрила! И портреты мои и мужа покойного свезла! Я с нее еще спрошу» - говорила Валька пенсионерии, разминая любимый «Беломор».
А Алёна в это время стояла во дворе Сергея, который работал допоздна, потому бояться было нечего. Посадив Лерочку на качели, Алёна открыла банку с лаком, и вылила всё на машину Сергея. А потом минут десять протыкала «Ауди» отверткой. Потом поймала такси, села на заднее сидение, назвала первый пришедший в голову адрес и поехала. «Мама! Покажи патахафию!» - это Лерочка просила, чтоб Алёна показала бабкин портрет, на котором та еще была молодой, улыбалась и держала в руках букетик фиалок. И так светились на фотографии Валькины глаза, столько в них было надежды, так чудно шла ей синяя кофточка-ангорка, больше ни разу не одетая Валей в жизни, кроме как для этой фотографии. «Лерочка, хочешь булки?» - «Да!»
Так и ехали они вдвоем, мать и дочь: в руках девочки была наклеенная на картон неумело расцвеченная ретушером черно-белая фотография, а Алёна ела булку, и к горлу ее подступал ком, потому что из дому кроме прочего, она унесла еще и синюю кофточку, которая пахла мамой – единственной, нежной, родной. Этот запах она чудом помнила, хоть кофточка была ношена еще до Алёниного рождения. В надежде когда-нибудь вздохнуть свободно, они ехали в такси неизвестно куда, прекрасно зная и то, что расплатиться с водителем они не смогут, и то, что вздохнуть им свободно не даст ничто: ни фотография, ни кофточка, ни низкое небо, придавившее вечером весь город к земле своими чугунными беспросветными облаками. Никогда.
Всё. Всё. Алена осталась одна. А ей всего двадцать один. А дочке четыре. Лерочке четыре. Боже, боже! Ничего бы этого не было, скорее всего, если бы Алёнин отец не умер в восемьдесят восьмом, когда ей было два года. «Оставил нас…» - загадочно говорила Валентина Николаевна очередным квартирантам перед заселением. На такие сериальные словесные выкрутасы она была способна, лишь когда была трезвой. В нормальном же своем состоянии она изъяснялась прямо и недвусмысленно, хоть и всегда добродушно. Валька – так ее звали все, поскольку несмотря на свое отекшее лицо и хромую ногу – результат неправильно сросшейся кости после перелома – она старалась если не выглядеть на свои пятьдесят шесть, то хоть чувствовать себя в своем возрасте, потому и просила всех не обращаться к ней по отчеству. Вальку все любили. Она, в отличие от своей мегеры-дочери, слова плохого никому не сказала. Как муж помер, так и вдовствовала уже одиннадцатый год. Запила, а как тут не запить, когда дочка совсем по рукам пошла? Ей школу кончать, а она с пузом. Пишет с ошибками, кто отец ребенка – «х..й проссышь» (она сама так в школе говорила). Когда Алёнка разродилась, Валя сидела с малышкой, всё жалуясь соседям, что мужики в ее роду перевелись – все бабы да бабы. «А мужики сейчас что? Яйца в кучку – х..й в карман! Эх!» - так лихо высказывалась у подъезда Валька и со смаком закуривала свой «Беломор» под шумное одобрение соседок. Когда из-за угла показывалась Алёна (Ее взяли на работу в магазин без образования – большая удача), Валя тихо бросала: «Привет, пенсионерия!» и поднималась домой, где уже изревелась от одиночества Лерка.
Алёна жила, ведя бой по всем фронтам. Работа вроде бы нашлась, правда, не без блата. Леру определили в детсад, там хоть дети чистенькие и кормят. На личном фронте брезжил Сергей с квартирой. Мать все всегда портила. Даже пятидесятипятилетие свое закончила скандалом, разогнав всех родственников, среди которых было много вменяемых. А что возьмешь с нее, когда весь мозг уже проспиртован? А сколько было надежды, что дядя Лёня, увидев чистую сестру в велюровой двойке, ни разу не надёванной, хоть денег даст или от квартирантов поможет избавиться, за которых Валентина Николаевна стояла горой, как солдат за Брестскую крепость. В глубине души Валька все понимала правильно: кому она будет нужна без денег? В последнее время от осознания этого ей становилось только хуже. Алёна заглядывала в комнату раз в месяц, чтобы поорать и не получить денег, а Валентина Николаевна пила больше. Ну вот, теперь и Сергей этот Алёну кинул, да и сама Алёна съехала.
Поплакав с часа три, и начиная входить уже в стадию сурового протрезвления, Валентина Николаевна спустилась на лифте во двор. «Валька, никак Алёна съехала?» - «Съехала, еще прибежит. Денег моих ей надо. Как была блядь, так и осталась. Я, главное, купила вчера банку лака, у квартирантов моих хотела стол подправить, так представляете – стибрила! И портреты мои и мужа покойного свезла! Я с нее еще спрошу» - говорила Валька пенсионерии, разминая любимый «Беломор».
А Алёна в это время стояла во дворе Сергея, который работал допоздна, потому бояться было нечего. Посадив Лерочку на качели, Алёна открыла банку с лаком, и вылила всё на машину Сергея. А потом минут десять протыкала «Ауди» отверткой. Потом поймала такси, села на заднее сидение, назвала первый пришедший в голову адрес и поехала. «Мама! Покажи патахафию!» - это Лерочка просила, чтоб Алёна показала бабкин портрет, на котором та еще была молодой, улыбалась и держала в руках букетик фиалок. И так светились на фотографии Валькины глаза, столько в них было надежды, так чудно шла ей синяя кофточка-ангорка, больше ни разу не одетая Валей в жизни, кроме как для этой фотографии. «Лерочка, хочешь булки?» - «Да!»
Так и ехали они вдвоем, мать и дочь: в руках девочки была наклеенная на картон неумело расцвеченная ретушером черно-белая фотография, а Алёна ела булку, и к горлу ее подступал ком, потому что из дому кроме прочего, она унесла еще и синюю кофточку, которая пахла мамой – единственной, нежной, родной. Этот запах она чудом помнила, хоть кофточка была ношена еще до Алёниного рождения. В надежде когда-нибудь вздохнуть свободно, они ехали в такси неизвестно куда, прекрасно зная и то, что расплатиться с водителем они не смогут, и то, что вздохнуть им свободно не даст ничто: ни фотография, ни кофточка, ни низкое небо, придавившее вечером весь город к земле своими чугунными беспросветными облаками. Никогда.
-
-
23.03.2009 в 02:45-
-
23.03.2009 в 14:28-
-
24.03.2009 в 23:17-
-
26.03.2009 в 22:43-
-
13.04.2009 в 02:02