Стоило ей прикрыть за собой дверь, бросив напоследок с неистребимым техасским акцентом, доставшимся от матери, свое «Dad, be good», как он, четвертую неделю лежащий неподвижно в стерильном параллелепипеде, мучимый сгущенным кондиционируемым воздухом, который несмотря ни на какие помывки удерживал белесый запах его старого парафинового тела, вдруг вспомнил все.
Как новенькая медсестра, совсем девочка, разговаривала с ним, пока меняла капельницу, постоянно обращаясь по имени, что очень раздражало, причем с каждым днем эти разговоры все менее учитывали присутствие немого собеседника и перерастали в трансляцию мыслей о самой себе на частоте человеческого голоса. Один раз, когда от осознания внутреннего усилия показалось, что вот-вот получится произнести, громко и четко: «Я не психоаналитик. Выйдите вон и пришлите кого-нибудь другого», она, меняя цветы в вазе, задела локтем куклу. Та бумкнула затылком по линолеуму и пластмассовые глаза закатились под койку, медсестра долго там с извиняющимся кряхтением ползала, но один глаз так и не нашла, так что пришлось посадить куклу на подоконник так, а глаз положить в лишнюю мензурку из-под лекарств. Почти выйдя уже из палаты, она вернулась, положила руку на его сухой лоб и сказала как будто с чистым лондонским выговором: «Beg your pardon. I’ll work something out». Это ли она сказала, да и вообще, не ушла ли молча?
Впрочем, ему было уже все равно, ведь это дочкино «Dad, be good» сделало свое дело, и отдельная палата бостонской больницы съежилась до размеров небольшой детской, поверх голубой краски на стенах проступили песочные ирисы, прикроватный столик отъехал к стене и разросся до размеров внушительного соснового серванта, под которым, естественно, жила самая дурная нечисть (так всегда говорила Бетти), так что нечего под ним протирать пыль коленями, Бетти же потом и стирать. И незачем так расстраиваться, ты же не девчонка, Уильям, потерпи. Я схожу к Айронсу, он механик, работал на фабрике игрушек, что-нибудь придумает. И что это вообще такое, стоит куклу немного уронить, как глаза выпадают. Не плачь, не плачь, жук. Новые глаза будут лучше, не разобьются. Помнишь, что мама сказала утром? Пусть кукла пока посидит так, смотри какая красивая, правда? И руки и ноги, все как настоящее. А я скоро приду. Не бойся, I’ll work something out. Поспи еще.
Спать, естественно, никто не собирался, досыпать было совсем нечего. На новую куклу было лучше не смотреть: она и так была не самым лучшим подарком, а теперь, без глаз, выглядела совсем жутко. Билл задрал ногу и стал рассматривать тень на обоях (если вытянуть носок, растопырить пальцы и повернуть немного вправо, подошвой к стене, становилось похоже на ненавистный красный шарф, который кусался, а если расслабить, а потом что есть силы выгнуть коленку в обратную сторону, то получалась турецкая сабля). В доме было тихо, мама на работе, папа еще не приехал, а Бетти пошла к Айронсу, только часы в гостиной громко тикали. Билл задрал вторую ногу и попытался изобразить ножницы, но не вышло, и он расхохотался, представив физиономию Бетти, если бы она вдруг зашла. Интересно, долго она еще будет ходить там? Уже, наверное, полчаса ходит.
В комнате кто-то тихо задышал. «Бетти, это ты?». Никто не ответил. Странно, она же вроде как ушла. Наверное, показалось. Билл накрыл голову одеялом. Так звуки совсем пропали, только кровь стучала в ушах. Нет, кто-то есть. Кто-то смотрит. Билл вскочил с кровати и резко обернулся. «Бетти, я маме расскажу». Никого нет, только кукла без глаз на подоконнике. А под пластмассовой рукой синий пугач. И снова тикают часы. Билл степенно отвернулся, сел на кровать и стал натягивать носки. Самое трудное – позорно не закричать, не выдать себя. Спокойно. Ничего страшного. Сейчас надену футболку и шорты, как будто ничего не случилось. И встану. И выйду из комнаты. Но я же потерял пугач еще в феврале! Тихо. Вот я берусь за дверную ручку.
«Молчать» - пластмассовое дуло уперлось в затылок. «Вниз, вокруг дома». Кукла так ласково шептала, что шестилетнему Биллу еще было не с чем сравнивать. В горле пересохло, в животе холодно, ноги как ватные. «Я жду» («Я шту»). «Туда нельзя,» - нет, это не Билл говорил, а какая-то чужая пискля, – «там обрыв и речка». Дуло сильнее нажало на затылок. Раздался странный шипящий звук, это она так хихикнула. И тут, против воли, ноги сами пошли – раз, два, три шага, поворот, четыре, пять, шесть, лестница, семь, восемь, девять, скрипнула ступенька… Билл, открывая дверь во двор, уже было подумал, что все почудилось и хотел обернуться, но пугач еще сильнее врезался в затылок, а под коленки сильно ударили – Билл присел. Через забор было видно, как мистер Корнфилд стрижет траву на газоне. Приглушив косилку, он крикнул: «Как жизнь молодая? С днем рожденья!». «Не вздумай…». «Спасибо…». Комок подступил к горлу, по щекам пробежала слеза. Но Корнфилд уже скрылся за кустами под тарахтение косилки.
Обойдя дом с торца, Билл поближе подобрался к стене: если оступиться – мигом свернешь себе шею, а внизу – узкая глубокая речка с проворным течением, а плавать Билл не умел. Через десять шагов, когда он уже вовсю ревел, сзади прошипело: «Стоп. Налево». Билл от удивления перестал плакать. Налево была стена дома. Он послушно повернулся и прижался носом к стеклу. Странно, он не раз здесь играл, несмотря на запреты, но никакого окна не помнил. С другой стороны, в окно ничего не было видно. Хотя понятно. Это окно у папы в кабинете. Точно. Заставлено книжным шкафом, чтобы можно было проявлять фотографии. Вздохнул. «Что дальше?» Она снова хихикнула. «Ну что, что… Вперед». Стекло вдруг обмякло, а чернота отступила и стала объемной. Где-то вдалеке, зажглась и стала расти точка. Через секунду Билл понял, что это луна, только какая-то странная: рожки серпа были направлены вверх, как будто мальчик смотрел на нее с невозможного для землянина ракурса, так что нельзя было определить, растет она или убывает. Стекло то ли растворилось совсем в темном воздухе, то ли ушло назад – это было непонятно, однако Билл смог сделать первый шаг в пустоту.
Это было неожиданно приятно. Жара осталась позади, здесь его встретил прохладный ветерок, пахнущий свежими страницами и немного миндальным орехом. «Нравится?» Шепот уже ничем не угрожал. Билл несмело ответил: «Да». Внезапно кто-то потянул его за ногу, потом еще кто-то, все сильнее и сильнее. Из темноты стали появляться руки, много рук – детские, женские, мужские. Все они стали хвататься за Билла и с неимоверной силой тянуть назад. Уже было трудно дышать, а от боли застучало в висках, Билл закричал, закричал что есть силы, и руки, преодолев магнетизм далекого небесного тела, справились со своей задачей – на мальчика навалился полуденный безветренный зной, отчетливо пахнущий грозой. Билл часто дышал, стоя у кирпичной кладки задней стены дома, держа в руках синий пугач, а в голове звучала фраза «And, be good…», брошенная матерью перед уходом на работу, сопровожденная тем проницательным взглядом, который бросают случайно, но словно в последний раз, который все равно забудется, но придет, обязательно придет через шестьдесят лет в другой город по ту сторону океана, но, как и тогда, по большому счету, ничего не изменит, а заставит только очнуться. Остался вопрос: что такое очнуться, ведь как это – be good – стало наконец понятно.