Я, как дура, значит, сижу накрашенная, угрохала на завивку черт знает сколько, ребенка буду до конца месяца геркулесом кормить. И знаешь, что-то мне внутри как будто подсказывает: опять, опять пролетишь, не надейся даже. Жду, жду. Тут вдруг чувствую: завивка потиху раскручиваться стала. Ну думаю, вот, вот оно мое счастье: раз в жизни прическу как у людей сделала, и та, сволочь, не держится… Уже реву практически, тушь вот-вот потечет, и что-то вдруг в по двери с той стороны так тихонько шкряб-шкряб… Я сначала не поняла, сижу дальше. Чувствую прямо, как водка стынет. Ну, думаю уже, раз и этот козел, то хоть мать с ребенком шпротов поедят не на праздник. А то она меня уже буквально изводит, говорит ребенку жидкое нужно, а то он у тебя не какает, угробишь кишечник молодому организму. Сижу, уже совсем никакая, и вдруг бац! Валя, я чуть не упала – дверь распахивается и входит он. С тремя герберами и бутылкой. Говорит, Алевтина, извините за опоздание, вы в жизни еще прекрасней. Я говорю, Леокадия я, можно Леля, а он – не это главное. А сам весь взмок, топчется. Я ему, раздевайтесь, проходите. И тут он из кармана достает вешалку из проволоки, складную, расправляет, значит, аккуратненько так, и пальто на гвоздь цепляет. Я, говорит, культуру уважаю. У меня все внутри похолодело: ножи-то я не положила, думала, он нормальный! А он так уже глазом из-под очков зырк-зырк по столу! Я говорю, может головной убор сымите, все ж помещение, как-никак. А он мне так обиженно-обиженно так, шепотом: «Пожалуйста!» А под шляпой у него лысая башка! Он, значит шляпу мне протянул, я все как надо, на полку ее аккуратно положила. Сам он к зеркалу подошел, достал из пиджака красный гребень и три волосины свои на затылке степенно так пригладил. Повернулся ко мне, молчит. Топчется. Прекрасная, говорит, комната у вас, Алевтина. Я ему, Леокадия я, обои сама клеила, а мебель еще от мамы. Он, паразит, с надеждой, такой: покойной? Я говорю, нет, мама жива и, слава Богу, здорова. Некоторые в ее возрасте уже по четыре инфаркта имеют, а она все магазины пешком обходит три раза в неделю. Он такой, ну-ну. Я говорю, присаживайтесь к столу, я пока букет в вазу поставлю. А ваза у меня одна, тоже мамина, богемского стекла. На литра четыре. Эти три герберы, естественно, в этой вазе ни к селу ни к городу. Ну я, как могла уже, распушила, и в центр стола поставила. А он так опять на меня молча посмотрел и отвернулся. Я ему говорю, попробуйте, мол, салат, это особый рецепт, с грецким орехом. А он мне, знаете, у меня на грецкий орех аллергия, я, пожалуй, отведаю мясца. Валя, меня как дерьмом облили. Я над этим салатом три часа вытанцовывала. Ладно, думаю, сама съем. Что пить будете, спрашиваю, вина? А он так посмотрел в угол и говорит, я, пожалуй, водочки. И наливает. От такой наглости я аж не нашлась что сказать. Пришел, значит с бутылкой чернил, а сам мою водку пьет. Хороша, говорит, и ртом так, мол, эксперт. Видно, что для себя делана, говорит. Ну, я ему говорю, на здоровье. А он пьет и по сторонам смотрит. Говорит, что-то у вас библиотека небогатая. А я ему, пользуюсь городской номер шесть, чтобы в своих скромных условиях не загромождать пространство. Ребенку скоро в школу, ей простор нужен. Он брови так поднял поверх очков, головой покачал и говорит такой, м-да… взрослая дочь, взрослая дочь… А сам уже от трех рюмок осоловелый весь. Я говорю, да, в наше время одинокой женщине тяжело без жилплощади, женщине ведь необходима ласка… Валя, ну правильно ведь я сказала? Ну, и, главное, смотрю на него как Гурченко, с поволокой такой экстравагантной, а он на меня вытаращился и говорит, это вы верно подметили: ласка, лас-ка. И ни с того ни с сего как заревет! Валя, инфаркт сердца! Руки трясутся, я его успокаиваю, говорю, может вам валерьяночки накапать, а он мне, Леля-Леля, я ведь кто? Ну кто, я спрашиваю. Говорит, я, Леля, сволочь и свинота. Я ему, ну что же с вами такое, вы в письмах такой спокойный всегда были, такой весь обстоятельный, с душой. А он все всхлипывает, всхлипывает, мямлит, мямлит. Я уже потихоньку со стола убираю и параллельно его успокаиваю. Посуду вымыла, прихожу с кухни, а он сидит, в пол смотрит. Ну я подошла к нему сзади, руки на плечи положила. Он аж вздрогнул. Говорит, Алевтина, я выйду на секунду. Испугался. Я говорю, пожалуйста, направо по коридору, Леокадия я. А сама в спальню. Сняла аккуратно платье, напялила пенюар твой, жду. Он что-то в коридоре потоптался, потоптался, а потом входная дверь – шварк! Я глядь в окно, а он драпает! Тут я, Валя и разревелась, встала на табуретку и заорала ему в форточку на весь двор: сука ты, Степан Филимоныч! Задернула шторы и так и пролежала до утра. Утром мать ребенка привела, спрашивает, ну как? А я что? Говорю, мама, как обычно. Она на меня посмотрела, хлопнула дверью и ушла. Я ребенка накормила, в сад отвела. Теперь думаю, может опять объявление дать? Только ведь вот что, Валя, чернила-то свои он, представляешь, с собой унес! Что за жизнь…